Оба во весь дух понеслись обратно. Красноармейцы, столпившись кучею, топтались по снегу и с любопытством смотрели, что будет дальше.
– Смотри-ка, тащат что-то!
– Говорили, что раненый.
– Как бы не «максимку», а то как полыснут, вот тебе и будет раненый.
– Не полыснут. Видите, винтовки бросать начинают.
Теперь видно было, как перебежчики, поравнявшись с березой, остановились, разом – подчеркнуто, четко – подняли винтовки и пошвыряли далеко в стороны.
– Эх, вот дурачье-то! Сложили бы на дороге, а то кто за ними подбирать будет?
Подошли. Началась суета.
– Где раненый?
– Давай сюда…
– Стой, занеси в избу, да осторожней, не бревно, чай.
– Давай под голову шинель… или нет, тащи от хозяйки полушубок.
Пришел лекпом и гаркнул басом:
– А ну, выметайтесь лишние… Что-о?! Посмотреть?! Когда сам пулю получишь, тогда и посмотришь.
Раненый был без сознания.
– Как? – спросил я лекпома.
– Плох, – покачал головой тот. – Пробито легкое…
Я вышел на улицу. По дороге встретил комиссара полка.
– Зайдем, – сказал он мне, – сейчас с перебежчиками разговаривать буду.
Зашли. Все разом поднялись.
– Сидите, – сказал комиссар добродушно и удивленно. – Что я вам, генерал, что ли?
Разговор сначала не завязывался, перебежчики отвечали коротко и односложно, как будто бы боялись лишним необдуманным словом навлечь на себя гнев.
– Так зачем же вы, братцы, перебегали? – хитро сощурившись, спросил комиссар. – Служба, что ли, там хуже или хлеба меньше дают? Так и у нас ведь не больно разъешься.
По-видимому, последнее замечание задело кое-кого за живое, потому что несколько голосов ответили горячо, оправдываясь:
– Тут дело не в пайку.
– Нам с ними нет интереса.
– Они за свое, а мы за свое.
– У их офицеры лютые, хуже, чем при режиме.
Завязалась оживленная беседа. Перебежчики расспрашивали и рассказывали сами.
– У них Буденного дюже боятся, говорят, что будто беглый каторжник посадил на коней арестантов и носится.
– Так что же они от каторжника утекают?
– Они говорят, что это только для видимости, как бы заманивают его на Кубань, а там казаки им покажут…
– А кто это раненый у вас? – спросил я. – Где его?..
Отвечало сразу несколько голосов:
– Так это же отделенный наш!
– Самый главный во всем этом. Из-за него, можно сказать, перебегли мы. Сам он казак, однако всегда сговаривал нас, чтобы перебежать. Мы всё не решались, наконец сегодня говорит прямо: «Если вы не хотите, перебегу один». Ну, мы согласились, когда уж такое дело, – собрались и пошли под видом разведки. Только-только заставу перешли, откуда ни возьмись, ротный на коне, посты проверял. Взяло его подозрение, какая такая разведка. «А ну, марш по домам!» Мы было заколебались, а отделенный наш возьми вскинь винтовку да как грохнет по офицеру, тот так и тюкнулся.
Ну, мы видим – ворочаться поздно. Давай ходу. Застава по нам огонь открыла, мы по ней. Совсем было за бугор забежали, да вздумалось ему еще раз по белым стрельнуть. Только остановился, как его пулей и прихватило. Подхватили мы его и понесли. Дорогой память ему отшибать стало, и все просился: «Братцы, донесите до товарищей! Не могу на белой земле помирать, хочу к своим».
Крови много вышло, помрет, должно быть… Так хотел с красными заодно, а не пришлось, видно. II глухо поддакнула с горечью вся изба:
– Так хотел, а не пришлось…
Я вышел на улицу. Было морозно и тихо. Зашел в избу к раненому.
– Плох, – сказал мне стоявший возле него полковой доктор, – совсем плох…
Лампа бросала тусклый, помертвевший свет. Раненый лежал раскинувшись и полузакрыв глаза.
– Товарищи, – прошептал вдруг он запекшимися губами. – Товарищи!
– Да, да, товарищи, – успокаивая, ответил я.
Нечто вроде слабой, больной улыбки разлилось по его лицу, и он прошептал опять:
– Я тоже ваш…
Потом замолчал, откинулся назад, гневно забормотал что-то несвязное, непонятное, какую-то невысказанную угрозу невидимому врагу, и розоватой, окрашенной кровью пеною окрасились уголки его запекшихся губ.
Я вышел и пошел потихоньку к окраине деревушки.
«Да, ты тоже красный, ты тоже наш, – подумал я. – Кровью и жизнью заплативший за право быть в рядах лучших из нас. А это дорогая, очень дорогая цена, которую сможет дать далеко не всякий».
Возле крайнего домика я остановился и оглянулся.
Бледный круг, спутник сильного мороза, широко охватывал небо возле яркой зимней луны. Молчали скованные снежным покоем поля, застывшие в безветрии. И дорога, по которой лежал наш завтрашний путь, убегала вдаль, изгибаясь, и терялась у смутного горизонта, там, где черный лес окаменел тайною и красные звезды спускались над сугробами низко.
1927 г.
На днях я прочитал в газете извещение о смерти Якова Берсенева. Я давно уже потерял его из вида, и, просмотрев газету, я был удивлен не столько тем, что он умер, сколько тем, как еще он смог прожить до сих пор, имея не менее шести ран – сломанные ребра и совершенно отбитые прикладами легкие.
Теперь, когда он умер, можно написать всю правду о гибели 4-й роты. И не потому, чтобы не хотелось раньше это сделать из-за боязни или других каких соображений, а только потому, что не хотелось лишний раз причинять никчемную боль главному виновнику разгрома, но в то же время хорошему парню, в числе многих других жестоко поплатившемуся за свое самоволие и недисциплинированность.
Было это дело у Черной долины, в Таврии, на маленьком полустанке, имя которого затерялось у меня в памяти. Нашей 4-й роте поручено было охранять участок железной дороги возле бандитского гнезда Бакалеевки, из центра которого постоянно выделялись отряды, разрушившие возле полустанка железнодорожное полотно.
За неделю у нас было несколько мелких стычек и перестрелок. Рота наша была крепкая, дружная, но немного своевольная и недисциплинированная.
И одним из самых отчаянных и в то же время неорганизованных бойцов был Яков Берсенев – прежний махновец, однако окончательно перешедший на сторону красных.
Он никак не мог освоиться с мыслью, что рота – это не сборище отчаянных бойцов-одиночек, а боевая единица, врученная в командование нашему начальнику.
Он всегда говорил:
– Что мне начальник? У меня своя винтовка, свои глаза, я и сам вижу, что можно, что нельзя, что важно и что неважно.
Или говорил:
– В бою командир мне не нужен – в наступление я иду без погонялки, а отступать мне хоть двадцать командиров приказывай, я все равно не буду, пока сам не увижу, что больше нет никакой возможности держаться…
И так вышло.
Прибежал после обеда парень из Бакалеи – растрепанный, руки плетью висят, тело пулей прохвачено, и говорит:
– Беда, товарищи, – в ночь сегодня окружат вас. Прибыл в Бакалею отряд под командой самого Кор-ша – человек триста… Окружат они сегодня полустанок и перебьют вас всех.
– Ну, это мы еще посмотрим, – сказал начальник и подошел к телефону, повернул рукоятку, а звонка и нет – перерезан провод.
Дал он тогда пакет ординарцу и велел ему скакать в штаб за шесть верст.
И приказывает он одному отделению остаться на полустанке – окопаться с пулеметом и открыть бешеную стрельбу, едва только начнет наступать банда, а сам собрал остальных людей и вывел за полверсты в рощу, что стояла на бугорке, с тем, что, когда сомкнётся банда возле полустанка, ударить ей неожиданно всеми силами в тыл.
Прискакал ординарец и передал, что выделить в помощь пехоты нисколько нельзя, но зато в трех верстах – в Раменском – выставляется батарея, которая откроет ураганный огонь, едва только Корш ворвется на полустанок, а потому отделению, завязав перестрелку, тотчас же отойти в рощу, а оттуда уже после артиллерийской подготовки вместе со всеми ударить в раскрытого обстрелом врага.
Ночь наступила тревожная… Лежали мы, не смыкая глаз и руки от затвора не отпуская.
И вдруг совершенно неожиданно прибегают с северного секрета ребята и сообщают, что банды не берут в полукольцо с юга полустанок, а густыми цепями движутся с севера – очевидно, с тем, чтобы отрезать нам путь к отступлению, разъединить с полком и отогнать в сторону бандитских Бакалей.
Обстановка совершенно изменилась. Начальник, чтобы не поднимать паники, не объяснял всем причины – срочно выдвинул всех людей опять на полустанок, густо рассыпал по полотну цепь и сказал:
– Берсенев, ты надежный парень, лети стрелой с этим пакетом и передай его на батарею в Раменское.
– Я с товарищами в бой хочу, – сказал Берсенев. – Отдай пакет кому-нибудь из обозников, а я когда все в бою, то не хочу от других отставать….
